— Думаю, тебе лучше спать в спальне, я же устроюсь на диване… Да, ты же понимаешь, тебе потребуется время, чтобы оправиться от перенесенной болезни.

Она не отвечала, поэтому он посмотрел на нее. Она стояла, опустив глаза, с красными пятнами на щеках. Деревенская невинность, именно такой она была!

Кристоффер почувствовал нежное сочувствие к ней. Для нее ситуация была ничуть не легче, скорее, хуже.

Он подошел и обнял ее. Она не противилась этому, но он заметил, что она осторожно пытается отстраниться от него.

Внезапно он понял, что нужно делать. Он ведь был врачом, а она вряд ли знала много о супружеской жизни.

— Давай сядем на диван, Марит, нам нужно поговорить!

Это прозвучало совершенно безнадежно! Они только и делали, что говорили!

Она дала ему усадить себя на диван, и он по-прежнему по-отечески обнимал ее за плечи.

Немного помолчав, Кристоффер начал, ощущая рядом с собой биение ее сердца.

— Марит, ты ведь раньше никогда не имела близости с мужчиной, не так ли?

Пульс ее немедленно участился.

— Близости? — удивленно произнесла она. — Ты имеешь в виду, находиться рядом с кем-то?

— Нет, я имею в виду, любить кого-то. Ты никогда не лежала в объятиях мужчины?

Господи, как трудно было ему говорить о таких вещах! Но не мог же он употреблять медицинские термины, вроде соития и тому подобного… Казалось, она поняла: она стыдливо опустила голову.

— Нет… — прошептала она.

Рука Кристоффера по-прежнему лежала на ее плече, большим пальцем он гладил ее по щеке.

— Ты ведь знаешь, в чем состоят супружеские отношения…

—Да.

— И тебе, конечно, известно, что от этого могут быть дети. А этого с тобой быть не должно — пока. Ты слишком слабая после столь продолжительной болезни.

Она сделала еле заметное протестующее движение, словно желая этим сказать: «Но я же чувствую себя сильной».

Стиснув зубы, он продолжал:

— Я не могу пока позволить себе прикасаться к тебе, Марит. Это может иметь плохие последствия. Не использовать ли нам эти две недели на то, чтобы получше узнать друг друга? Потом мы покинем Лиллехаммер, а там будет видно, как быть с тобой.

Она молча кивнула, не поднимая головы. Вся ее поза говорила ему, что его слова ей неприятны. Но ведь не могла же она подумать, что он… Нет, он понял, в чем его упущение. Несмотря на мягкое звучание голоса, слова его были слишком рассудочными.

Медленно, если не сказать, неохотно, и уж точно без всякой страсти, он взял ее за подбородок и посмотрел ей в глаза. Эти красивые, печальные, беззащитные глаза всегда взывали к его лучшим чувствам.

И ему удалось придать своему взгляду выражение любви.

— Я хочу дождаться того дня, когда ты по-настоящему окрепнешь.

Он вовсе не ждал этого дня, он боялся этого. Хотя, без сомнения, она нравилась ему.

Если бы только симпатия могла соединять людей! Но это было не так.

Марит явно доверяла ему. Она улыбалась ему своей робкой улыбкой, заставлявшей ее глаза светиться изнутри, она даже попробовала слегка придвинуться к нему. Кристоффер покрепче обнял ее и стал смотреть через окно на внезапный и неожиданный снегопад.

«Вот теперь я должен поцеловать ее, — подумал он. — Но я не осмеливаюсь. А ведь я мог обмениваться такими жаркими и далеко не невинными поцелуями с Лизой-Меретой! Почему же тогда я не могу поцеловать эту милую и добросердечную женщину, которая может дать мне куда больше? Как у нас все сложится? Очень многие люди женятся по расчету, без любви, и такие браки бывают счастливыми. Но Люди Льда всегда следовали своим чувствам, своим страстям и желаниям. Иногда они поступают глупо и необдуманно, как я с Лизой-Меретой. К счастью, я вовремя от нее отделался. Но плохо то, что я еще не нашел ту, которая мне подходит.

Бедная Марит! Моя легко ранимая женушка!»

Четырнадцать дней наконец-то прошли. У Кристоффера было много дел в больнице, а Марит пыталась привыкнуть к удобствам городской жизни. Ему пришлось научить ее мыть после еды посуду, а не просто дочиста вылизывать свою тарелку, объяснить, что делать с мусором — а не выбрасывать его за окно, потому что там улица, а не скотный двор, где куры и свиньи подберут все отбросы. Она не знала, что такое утюг, в Свельтене они использовали плоский камень, если вообще им приходилось что-то гладить, мыло она впервые увидела только в больнице, зато печь хлеб она умела, хотя и без дрожжей, и ему пришлось показать ей это тоже. Ей очень понравилась его современная печка, но сначала она клала слишком много дров.

Однажды она ушла в спальню и была там так долго, что ему пришлось пойти за ней. Он нашел ее плачущей, пытающейся унять поток слез.

— Что случилось, Марит? — ласково спросил он, беря ее за локоть.

С трудом произнося слова, она сказала:

— Я обещала… самой себе… быть для тебя… хорошей женой. Но я ничего не умею! Я абсолютно ни к чему не способна! Я не могу даже приготовить еду! Единственное, что я могу, так это варить кашу.

— Марит, Марит, — с сожалением произнес он. — Разве я не говорил тебе, в каком восторге я был, обнаружив, что моя одежда, которую я забыл постирать, уже чистая, или когда дома меня ждал накрытый стол, или когда ты так выскоблила пол, что я испугался, что на нем больше не останется ни лака, ни краски? Дорогая, ты всему еще научишься, ты такая прилежная и старательная, и я никогда еще не говорил тебе, как я ценю это! Извини, но ты вовсе не тупица, наоборот, ты очень способная, и я ужасно рад тому, что ты все схватываешь налету и так прекрасно управляешься в моем доме.

Он сказал «в моем доме». Господи, хватит ли терпения у этого бедного создания?

— Ты же знаешь, что теперь это наш дом, — говорил он ей на ухо, потому что она так громко плакала и шмыгала носом, что вряд ли могла его услышать. Он обнимал ее и шептал: «Ну, ну! Не надо!» И наконец она, всхлипывая, вздохнула и успокоилась.

Вынув носовой платок, Кристоффер ласково попросил ее вытереть лицо, пока он приготовит для них обоих ужин. Она пробовала протестовать, но быстро сдалась.

— Я хочу домой, — жалобно прошептала она.

— Домой? Что ты имеешь в виду?

— Я не привыкла жить среди людей. И не смогу привыкнуть. Меня это пугает. Я боюсь сделать что-то не так. Боюсь рассердить кого-то… Нет, я не буду об этом говорить.

Кристоффер догадался, что она хотела сказать что-то о нем, но расспрашивать ее об этом не решился. Он не мог дать ей тот ответ, который ей хотелось услышать.

С той же нарочитой веселостью он предложил ей поучиться манерам поведения: что говорить, как вести себя среди людей. Марит внимательно слушала и, несмотря на грустный и усталый вид, кивала и благодарила за его терпение и доброту.

— Это не терпение, Марит, — сказал он. — Просто я рад возможности помочь тебе. Мы займемся этим утром, ведь к вечеру так устаешь…

Эта идея оказалась плодотворной. Их беседы по вечерам или в его свободные часы превратились в настоящие лекции. Хотя чаще всего, бывая дома, он спал. Он понимал, что это реакция на события последнего времени, сопряженные с тяжелой, ответственной работой.

Наконец наступил день отъезда.

Кристоффер не имел никаких контактов с муниципальным советником Густавсеном с тех самых пор, как арестовали Лизу-Мерету. Направляясь с Марит на вокзал, он встретил на улице Густавсена с супругой. Те немедленно перешли на другую сторону улицы. Для него так было даже лучше, потому что он не знал, как объяснить Марит, кто они такие. Он еще не рассказал ей историю с Лизой-Меретой, откладывая это на неопределенное время, если вообще имело смысл говорить об этом. Он не хотел обременять этим хрупкое доверие Марит к самой себе, это не пошло бы ей на пользу. Достаточно было с нее того, что она уже пережила.

Когда поезд тронулся с места, он невольно вздохнул с облегчением. Закончился определенный период его жизни.