— Но здесь просто мороз! — воскликнул он.

— Да, — ответил один из врачей, закутывающий в это время ее тощее тело в шерстяное одеяло, тогда как другой уже готов был помочь ему перенести Марит в теплое помещение.

Взяв в свои руки ее ладонь, Кристоффер вдруг почувствовал горячую скорбь.

— Как это произошло? — спросил он.

— Было открыто окно, — ответила обнаружившая все это медсестра. — Одеяло валялось на полу. Колокольчик тоже, так что она не могла позвать на помощь.

Другая медсестра заметила:

— Она могла сама сбросить с себя одеяло. И, решив позвонить, обронила на пол колокольчик.

— А окно?

Марит положили на носилки. Кристоффер шел рядом, держа ее за руку.

— Окно? Оно могло открыться от сквозняка, а потом гардины помешали ему захлопнуться.

Все это звучало просто невероятно. Кто из медсестер забыл как следует закрыть окно? И вряд ли Марит была в состоянии дотянуться до колокольчика.

— Должно быть, она лежала так уже давно, — взволнованно произнес Кристоффер. — Она совершенно окоченела.

— Ей уже не выкарабкаться, — заметил кто-то.

— Тише, — предупредил его другой. — Она может услышать…

Ее положили в постель в другой палате, посильнее затопили печь. Самым лучшим для нее была бы теперь горячая ванна, но пришлось бы долго ждать, пока вода нагреется. Кристоффер, еще один врач и двое медсестер общими усилиями массировали ее тело.

— Одни кости, — заметил врач.

— А ты вспомни, какой она была, когда попала сюда? — сердито заметил Кристоффер, хотя в голосе его чувствовался страх. — По сравнению с тем, что она из себя представляла, теперь она просто херувимчик!

— Херувимчик? — фыркнул врач. — Значит, на небесах плохо кормят!

Подоспели медсестры с нагретыми полотенцами, чтобы обернуть ее ступни и ноги. Сев рядом с Марит, Кристоффер приподнял ее истощенное тело, чтобы хоть как-то согреть своим теплом. Он не осмеливался даже послушать ее пульс, опасаясь, что вообще ничего не услышит.

И вновь и вновь он задавался вопросом: как это могло случиться? Как это произошло?

Его коллегу явно мучила та же самая мысль.

— Марит сегодня навещал кто-нибудь? — спросил он.

Медсестра покачала головой.

— Марит никогда никто не навещал. Кроме родственницы доктора Вольдена, разумеется.

— Она уехала сегодня и перед отъездом не навещала Марит, — ответил Кристоффер. — Я сам несколько раз заходил к ней до наступления времени посещений больных, и окно было закрыто, а в помещении было тепло.

— Оконный крючок был тогда поднят?

— Нет, — ответила медсестра. — На окне имеются два крючка, и оба они никогда не поднимаются.

— Может быть, их не закрыли как следует при мытье окон?

— Уборщица заходила сегодня утром, и после этого мы стояли у окна и, если бы было что-то не так, тут же заметили бы это.

— Тогда я ничего не понимаю, — сказал врач. — Не могла же она сама сделать все это!

— Нет, конечно, — ответил Кристоффер. — Ей было еще очень далеко до того, чтобы встать на ноги.

Если бы она вообще когда-нибудь смогла встать на ноги.

«Бенедикте… — в отчаянии подумал он. — Сейчас бы сюда Бенедикте. Но она уехала!»

Теперь ничто, кроме чуда, не могло уже спасти бедную Марит. Казалось, Смерть выбрала именно эту жертву: Марит из Свельтена. Дважды смерть проигрывала, уже держа ее в своих когтях. Сначала возле скал. Если бы двое детей не нашли ее и не сообщили об этом в деревню, если бы ее не доставили в больницу, где ее тут же прооперировали, она теперь лежала бы мертвой на вершине холма и никто не отправился бы искать ее. Да и найти ее было не так-то легко, скрытую за ветвями елей. В другой раз Смерть почти одолела ее, когда в рану попала инфекция. Но у нее было немного больше сил, чему способствовало питание, так что она смогла продержаться до прихода Бенедикте, и та простерла над ней свои целительные руки.

Но Смерть не сдалась. Казалось, на этот раз она сама ворвалась в ярости в ее палату, открыла окно и сбросила на пол одеяло и колокольчик.

У Кристоффера мороз пробежал по коже — от одной мысли, которая внезапно пришла ему в голову, но его размышления были прерваны суетой медсестер, без конца меняющих остывшие полотенца на новые, нагретые.

В палату ненадолго заглянул главный врач. Был уже поздний вечер, все расходились по домам.

«Какой жуткий день, — подумал Кристоффер. — И такой долгий! Впрочем, все плохие дни кажутся долгими».

Главный врач молча и подавленно осмотрел Марит. Все знали, что он поставит окончательный диагноз и ждали. Кристоффер опустил Марит на подушку и встал.

Прослушав ее сердце и легкие, а заодно и прощупав работу других органов, главный врач медленно выпрямился и столь же медленно покачал головой. И когда одна из медсестер хотела положить новое, нагретое полотенце, он остановил ее жестом руки.

После этого он позвал с собой в коридор Кристоффера и другого врача.

— Если она и доживет до завтра, то исключительно за счет силы воли. В легких начала уже развиваться пневмония, а из-за неподвижного образа жизни процесс идет очень быстро. Весьма неприятная история, надо сказать, нам следует предпринять завтра расследование среди персонала.

— Состояние ее безнадежно? — вырвалось у Кристоффера.

Главный врач внимательно посмотрел на него.

— Мы никого не считаем безнадежным до тех пор, пока на него не наденут саван, — жестко произнес он. — Но… единственное, что мы можем теперь сделать, так это хоть как-то обогреть ее. И нам остается только ждать. Спокойной ночи!

«Ждать конца, хотел он сказать, — подумал Кристоффер. — И я буду ждать вместе с ней…»

Но ему этого делать не пришлось, поскольку на следующий день ему предстояло провести сложную операцию, так что теперь ему необходим был отдых. Ему не хотелось оставлять Марит одну, он по-прежнему чувствовал огромную ответственность за нее.

Собственно говоря, он так и не понял, что же так сильно привязывало его к ней. Ведь у него было множество других пациентов.

Все пошли спать, только он один остался сидеть рядом на стуле, не спуская с нее глаз. Это был узенький, неудобный стул, и в палате было жарко, как в печке, но он не обращал на это внимания. Ему показалось, что она вот-вот очнется от комы, и это можно было объяснить тем, что такая жара была для нее невыносима.

Вошла дежурная медсестра и шепотом произнесла:

— Ну и жарища здесь!

Улыбнувшись, Кристоффер кивнул ей в ответ. Она ушла, и он снова остался один. Наедине с Марит, которая, в определенном смысле, явилась причиной его разрыва с Лизой-Меретой.

Собственно говоря, теперь он был ей благодарен за это. Впервые за этот вечер он подумал о Лизе-Мерете — подумал с облегчением. Он свободен. Это было прекрасное чувство.

Он очнулся от своих мыслей, услышав слабый всхлип Марит. Он внимательно посмотрел ей в лицо.

На лице ее определенно показались признаки жизни.

— Марит… — ласково произнес он.

На ее изможденном лице появилось какое-то движение. Изможденное, с лихорадочными пятнами на щеках, с катящимися по вискам каплями пота, лицо ее было тем не менее невыразимо прекрасным. Да, эта красота была именно невыразимой, иначе ее назвать было нельзя. Такой мимолетной, такой неопределенной, и она казалась из-за этого загадочной. Красота Лизы-Мереты бросалась в глаза сразу, она была подобна удару кулака, и простодушные мужчины падали перед ней ниц. Теперь же он понял, насколько банальной была его реакция на внешнюю привлекательность.

Он пристально рассматривал лицо Марит. Очнется ли она? Или это были последние судорожные рефлексы перед смертью?

Скорее всего, последнее. Ей уже не раз пророчили смерть, но она приходила в себя, на этот же раз не было никаких надежд. Спасти ее могло только чудо.

И Бенедикте здесь больше не было.

— Марит, — прошептал он. — Я люблю тебя, ты же знаешь…

Теперь он мог с уверенностью сказать это. У него больше не было обязательств по отношению к Лизе-Мерете, и Марит верила его признаниям в любви. Он не мог предать ее в последние мгновения жизни.