И правильно делал. Смертность здесь была высокой, те же, кто выживал, выходили отсюда еще более ослабевшими, чем были в самом начале.

Возможно, говорить так было бы преувеличением, но образцовым заведением эта больница не была.

Врач делал обычный обход. Подойдя к постели одного из пациентов, он со вздохом спросил:

— Собственно говоря, что у тебя болит? Диаконисса, сопровождавшая его, шагнула вперед и и с упреком произнесла:

— Мы не можем вышвырнуть его на улицу, доктор.

— Да, да, это верно, — пробормотал врач. — Ему ведь негде жить. Поступил кто-нибудь еще?

— Да, в женское отделение. Мы не знаем, где разместить этих людей, но наше чувство милосердия подсказывает нам, что мы должны оставить их здесь.

— Разве не могут они отправиться в какую-нибудь ночлежку? Здесь они только занимают место.

— В данный момент все переполнено. Остается только ждать, что кто-нибудь умрет.

— Если только этот не опередит всех, — тихо сказал врач. — Он просто кожа да кости. Он ест что-нибудь?

— Да, его кормят сестры милосердия. Им удается впихнуть в него что-нибудь утром и вечером. Но он даже не реагирует на это.

Доктор приподнял руку больного, лежащую на сером шерстяном одеяле.

— У него только два пальца. Со второй рукой дело не лучше. Но нам удалось, по крайней мере, предотвратить омертвение ткани в ногах. Хотя… какая польза от этого?

Он снова повернулся к диакониссе.

— А женщина? Есть какие-нибудь признаки улучшения?

— Она хорошо ест и ходит. Но она не в состоянии жить вне стен больницы, доктор. У нее полная неразбериха в голове.

— И что же она говорит?

— Сплошной вздор. И к тому же на каком-то другом языке, я лично ничего не понимаю.

— И они единственные, кто выжил?

— Да. Все остальные погибли.

Врач снова вздохнул и посмотрел на лежащего в постели доходягу. Глаза человека были закрыты, он был похож на скелет.

— Пусть остается здесь, пока не освободится место в доме отдыха, — сказал врач. — С такими, у кого нет родственников, дело безнадежно… Ведь должен быть такой закон, который…

Не закончив предложения, он направился дальше. Взгляд диакониссы стал очень строгим, потому что она хорошо понимала, что имел в виду доктор.

В ее обязанности входило присматривать за этим бедным мужчиной. За женщиной тоже, но та была не в своем уме, и ее можно было поместить в соответствующее заведение. Куда хуже было с этим красивым мужчиной…

Снова голоса!

Он давно уже слышал голоса, но был не в состоянии ответить. Иногда ему казалось, что он отвечает, но с губ его не срывалось ни звука. Он чувствовал себя таким усталым, таким усталым, ему хотелось только спать.

Эти люди, иногда приходившие, чтобы засунуть ему что-то в рот… Он злился на них, но ничего не мог поделать. Его рот заполнялся какой-то жидкой кашей, и он вынужден был глотать. Каша была невкусной, клейкой и вязкой, ему совершенно не хотелось ее есть, но они настаивали. Они не уходили, пока он не проглатывал несколько ложек. Эта каша застревала в горле.

Что произошло, где он находился, почему мозг его отказывался работать? Стоило ему о чем-то подумать, как мысли улетучивались, словно туман на ветру.

Он даже не помнил, кто он такой, и никак не мог понять это. Временами в его сознании всплывали какие-то лица и имена, но, прежде чем он успевал разобраться, что это было, они исчезали.

Это был кто-то… кто должен был получить от него известие?

Нет, нет, все ускользало от него.

Однажды среди обычных голосов послышался новый. Какой-то властный голос, которого он раньше не слышал. Он вообще с большим трудом понимал, что говорилось вокруг него, он различал только отдельные слова и тут же забывал их. Ему казалось, что окружающие его в пустом пространстве голоса говорят слишком быстро и неразборчиво.

Но этот новый голос говорил громко и ясно, на каком-то странном языке. Но теперь он начал понимать этот язык лучше.

Человек с властным голосом говорил что-то о плохом лечении. Здесь нужно было то-то и то-то, еда была плохой, а от этих слабеньких лекарств никто никогда не поправится. А впрочем, это неплохая больница, успокаивал громкий голос, но что можно ожидать от провинции, в которой нет того-то и того-то…

Прошло какое-то время, и он стал замечать, что ему стало намного лучше. Возможно, еда стала лучше? Он уже не чувствовал такой смертельной усталости, веки уже не были так налиты свинцом. И вот наступил день, когда он смог поднять руку. Но она показалась ему какой-то странной, что-то было с ней не в порядке. Часть руки отсутствовала?

Он напряг свою память. Слабые, слабые воспоминания. И на первом плане здесь был страх — страх по ту сторону всякого понимания. Страх за кого-то другого, человека, который был ему дорог. И страх за того, который должен был получить от него известие. Этот человек так близок был его сердцу, он испытывал к нему столько теплых чувств, к этому… маленькому?.. Нет, воспоминания снова ускользали от него.

Как тяжелы его веки…

Кто-то крикнул возле него:

— Позовите доктора! Он открыл глаза! Шум и гам вокруг него. Какой-то голос сказал:

— Ты слышишь меня? Ты что-нибудь слышишь?

Он снова попытался открыть глаза, но это ему не удалось. Он попробовал пошевелить пальцами, но пальцев у него не было.

— Смотрите, он шевелит губами, он пытается что-то сказать!

— Сестра, принесите что-нибудь покрепче! Принесите вина!

Во рту у него стало горячо. Но это было приятное ощущение, он помнил этот вкус. И, внезапно вспомнив, что это было ему запрещено, он попытался отвернуть голову в сторону.

Но несколько капель попало в горло, и он закашлялся. И пришел в себя.

Теперь ему было легче открыть глаза.

Мрачный, закопченный потолок. Он и раньше видел его, поскольку время от времени приходил в сознание. Вокруг него были чьи-то лица. Совершенно незнакомые лица; он остановил взгляд на одном строгом, но дружелюбном женском лице. Лицо было немолодым, но он знал, что эта женщина поймет его. Она испытывала симпатию к нему. Женщины здесь были одеты в униформу сестер милосердия. Или это была одежда диаконисе?

Он попытался что-то сказать, но из горла у него вырвался только хрип. В конце концов, не отрывая глаз от женщины строгого вида, он сумел выдавить из себя:

— Где я?

Она тут же ответила:

— Ты находишься в Тистеде, в Дании. Ты норвежец?

Подумав, он ответил:

— Думаю, что да.

Они смотрели друг на друга.

— Ты-то норвежец! Но другая говорит на совершенно непонятном языке.

«Какая еще другая?» — хотелось спросить ему. Но силы у него уже иссякли. Он снова впал в забытье, совершенно не замечая, как они трясли его, чтобы снова привести в чувство.

Прошло двое суток, прежде чем он снова открыл глаза, на этот раз на более длительный срок. Строгая, но дружелюбная диаконисса время от времени подходила к нему и пыталась установить с ним контакт, но он чувствовал себя слишком усталым и обессилевшим.

Но однажды утром, когда она подошла к нему, он заметил, что его спутанные мысли начинают выстраиваться в какую-то последовательность.

Ему надо было что-то спросить у нее.

— Та… другая… — хрипло произнес он.

— Какая другая? — спросила она.

Но он уже потерял ход мысли.

Медленно к нему возвращались картины. И в них неизменно присутствовал страх. Страх не за себя, а за того, кого он держал в своих руках, кто был уже на грани смерти. Он должен был оберегать этого человека. День и ночь он пытался это делать…

Холод, жажда…

Он промерз до костей.

В памяти возникла страшная картина: вода! Вода, вода, повсюду эта холодная, соленая вода! Он ненавидел эту воду, потому что она хотела отнять у него того, кого он любил.

Но ненависть была не самым сильным чувством. Еще более сильным было чувство ответственности за другого. Ответственности за ту, кого он держал в своих руках.